Top.Mail.Ru
Купить Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти

Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти

1 100 ₽
Этот товар можно оплатить Долями
275 ₽ сегодня
и 825 ₽ потом, без переплат
29 мар
275 ₽
12 апр
275 ₽
26 апр
275 ₽
10 май
275 ₽

Тип книги:

печ. книга

Характеристики

Автор
Грин Андре
Переводчик
Коротецкая А. И.
Издательство
Когито-Центр
Формат книги
215x153x22 мм
Вес
0.499 кг
Тип обложки
Твердый переплет
Кол-во стр
319
Год
2023
ISBN
978-5-89353-665-2
Код
29301

Тип книги:

печ. книга

Аннотация

Возможно Вас заинтересует уценённая версия книги.

В книге Андре Грина, выдающегося французского психоаналитика, собраны его статьи, посвященные проблеме нарциссизма, одной из самых загадочных в теории психоанализа. В 1914 г. Фрейд ввел в теорию понятие нарциссизма, но затем потерял к этому блестяще разработанному им концепту всякий интерес и в 1920 г. приступил к кардинальному изменению своей теории.

После некоторого периода забвения к этому заброшенному концепту вернулись во Франции, а затем и в Америке. Андре Грин, не прекращавший интересоваться этим вопросом с 1963 года, является одним из немногих авторов – если не единственным – который попытался связать теорию нарциссизма со второй теорией влечений Фрейда. Поскольку в целом нарциссизм представляется в его позитивных аспектах, которыми он привязан к сексуальным влечениям жизни, автор показывает необходимость постулировать существование нарциссизма смерти, названного им негативным нарциссизмом. В отличие от первого, который стремится к осуществлению единства Я, второй стремится к противоположному – к его упразднению в стремлении к нулю.


Содержание

Предисловие. Нарциссизм и психоанализ: вчера и сегодня
Часть первая
Теория нарциссизма
Глава 1. Один, Другой, Нейтральный: нарциссические ценности (1976)
Глава 2. Первичный нарциссизм: структура или состояние (1966–1967)
Глава 3. Страх и нарциссизм (1979)
Часть вторая
Формы нарциссизма
Глава 4. Моральный нарциссизм (1969)
Глава 5. Нейтральный род (1973)
Глава 6. Мертвая мать (1980)
Послесловие. Я смертное-бессмертное (1982)
Публикации

Отрывок из книги

Первичный нарциссизм: структура или состояние (1966–1967)

Памяти J. M.

В теоретическом аппарате психоанализа нет другого понятия, которое так же активно подвергалось бы в последнее время пересмотру, как Я. Его комплексность, не говоря уже о противоречиях, которые, похоже, неизбежно присущи любым связанным с ним определениям, стала причиной того, что многие ученые постфрейдовской эпохи, акцентируя внимание на каком-то особом свойстве из всей совокупности его функций, которые оно, как принято считать, выполняет, дали ему (Я) множество различных определений. Кроме того, многие другие авторы утверждали, что фрейдовская теория Я нуждается в дополнениях, в частности, во введении понятия Самости (Soi; Self – в англо-язычных источниках) в качестве инстанции, представляющей нарциссическое инвестирование. Пожалуй, среди всех постфрейдовских исследователей Хартманн активнее других ратовал за необходимость дополнений к метапсихологии Я. Его примеру последовал Кохут, который известен как наиболее знаменитый глашатай того направления мысли, в развитии которого он сам сыграл заметную роль. Впрочем, на этом пути у него был предшественник, французский ученый Грюнберже, чье заявление о том, чтобы считать нарциссизм инстанцией наравне с Я, Оно и Сверх-Я вызвало некоторое недоумение и серьезную полемику в научных кругах. Многие исследователи, следуя логике Хартманна или совершенно иным ориентирам, включали понятие Самости в свои концепции.

В частности, такие далекие друг от друга авторы, как Шпиц, Винникотт, Лебовиси и даже кляйнианцы предпочитали рассуждать не столько о Я, сколько о Self. Эдит Якобсон ввела в оборот понятие «первичный психофизиологический Self». Смежные термины, такие как «идентичность», о которой писали Эриксон, Лихтенштейн, Шпигель, или «персонация» (Ракамье) также ближе к Self, чем к Я. Известно, что Фрейд не уделял большого внимания изучению нарциссизма и уж тем более не интересовался его становлением как теории, когда отказался от своих прежних утверждений о противоположности между либидо Я и либидо объекта в пользу основополагающего конфликта между «эросом» и деструктивными влечениями или же между влечениями к жизни и влечениями к смерти. Тем не менее, текст Фрейда «О введении понятия нарциссизм» (1914) и по сей день считается одной из наиболее сильных его работ. Каковы бы ни были предполагаемые причины (полемика с Юнгом), которые в дальнейшем заставили Фрейда утратить всякий интерес к нарциссизму, остается лишь удивляться тому, что автор этой концепции даже не счел нужным объяснить, каким образом следует пересмотреть то, что сам он ранее описал с такой убедительностью, вводя это в новый теоретический контекст. Он не преминул сделать это в отношении бессознательного, когда вторая топика заменила для него первую. Тем более поразительно, потому что с введением второй топики роль Я должна была приобрести еще большее значение. А значит, у читателей фрейдовских трудов, в первую очередь у психоаналитиков, были все основания ожидать переоценки нарциссизма, которая так и не произошла. Неудивительно, что этот, наполовину заброшенный термин с новой силой наводнил собой работы психоаналитиков, ведь клиническая реальность нарциссизма не вызывает сомнений, несмотря на неоднородность ее интерпретации различными авторами. Из всех вопросов, связанных с нарциссизмом, самым запутанным и самым спорным является вопрос о первичном нарциссизме. Ни один другой аспект не ставит так под сомнение сам статус Я. Как проследить ту траекторию развития, которая ведет от примитивных недифференцированности и фрагментарности к образу единого Я, если даже эпистемологическая революция, базирующаяся на концепции бессознательного, утверждает наличие непреодолимого расщепления, как о том свидетельствует заголовок одной из последних работ Фрейда «Расщепление Я в процессе защиты»?

При этом с 1923 г. Я считается по большей части бессознательным, и в первую очередь это касается его защитных механизмов. Увязывание нарциссизма с одной лишь реализацией «эроса», основным атрибутом которого является именно связывание воедино все более и более обширных общностей, что предполагает, в частности, обобщение влечений Я, заставляет задуматься о воздействии деструктивных влечений на нарциссические инвестирования и на первичный нарциссизм. Этой теме мы планируем уделить центральное место в наших последующих рассуждениях, которые нередко будут уводить нас в сторону от данной проблематики. В рамках нашего подхода мы намерены пересмотреть определенную концепцию первичного нарциссизма как простого этапа или как состояния психического развития. Мы попытаемся выйти за пределы мифического описания, как это бывает при любой реконструкции, основанной на генетическом постулате, чтобы осмыслить структуру психического аппарата, базирующуюся на теоретической модели. «Не думаю, что в работах подобного рода следует уделять повышенное внимание тому, что принято называть „интуицией“. Насколько я понимаю, и лично для меня, интуиция – это что-то вроде беспристрастности ума». Едва ли можно считать выполнимой задачу по сведению к единой синтетической интерпретации всей совокупности фигур и состояний, описанных Фрейдом под названием «нарциссизм». Противоречия, которые обнаруживаются при ее решении, заставляют полагать, что вопрос о нарциссизме по-прежнему остается открытым. Абсолютный первичный нарциссизм: нарциссизм сновидения или нарциссизм сна?

Состоянием, определяющим все прочие аспекты нарциссизма, и, похоже, задающим конфигурацию всей совокупности его форм, является первичный нарциссизм. При последнем употреблении этого понятия, Фрейд снабжает его таким эпитетом, судя по которому он пытается придать тому радикальную окраску: он говорит об абсолютном первичном нарциссизме1. Однако не стоит понимать его превратно. В данном случае речь идет не о нарциссизме в смысле переживаемого опыта, а скорее о концепте нарциссизма или, может быть, о части концепта. Так или иначе, это не напоминает положительное качество из сферы переживаемого. Примером такого сравнения может быть сон, а не сновидение. Сон, который требует от субъекта полного отрешения; Фрейд остроумно сравнивает его с тем, как человек оставляет у дверей спальни все аксессуары, которые восполняют его физические недостатки, например, очки или протез. И если Фрейд в своем сравнении возвращается к истокам жизни, то пребывание в материнском чреве происходит вовсе не в атмосфере победы или какого бы то ни было расцвета. Здесь налицо внутриутробные условия: «…покой, тепло и исключение любых раздражителей»2. Вхождение в сон возможно только ценой отречения от связей, благ, от владений Я, которое замыкает на себе свои инвестирования. И даже если первичный нарциссизм и является абсолютным состоянием, одновременно он представляет собой предел того, как мы можем представить себе некую форму полной невозбудимости. Но и это понятие предела несет само в себе путаницу. Недостаточно лишь принять его, для того чтобы тут же ввести качество, аффективную тональность, чье присутствие можно объяснить, утверждая, что такое переживание встречается на пути первичного нарциссизма при невозможности его достижения. Эти состояния, при описании которых обычно используют слова, обозначающие блаженство, не могут, если мы не отказываемся от стремления избавиться от напряженности как основной цели нарциссизма, смешиваться с другими, в противном случае разрушается принцип покоя, утверждаемый абсолютным первичным нарциссизмом. Фрейд рассматривает сновидение не как нечто, стоящее на пути сна, а наоборот, как выражение того, что противится сведéнию к молчанию, и того, что сон вынужден пустить в себя, чтобы не прерываться (брешь в нарциссизме – вот что Фрейд говорит о бессознательных мыслях, которые составляют источник сновидения и которые внушают спящему Я неверие в его способность подчиниться).

Точно так же элация или экспансия нарциссизма, коннотирующие нарциссическую регрессию, ему, если можно так сказать, чужды, и выражают, с позиции субъекта, противодействие этому сползанию в тишину. Ведь если у пациента появляется ощущение, что аналитик не присутствует на сеансе, то нужно объяснять, почему он не молчит и почему он не перестает говорить. И не в тот ли момент, когда его собственный дискурс рискует довести его до исчезновения в глазах и в ушах аналитика, пациент заглатывает его, как целое яйцо, включает его в себя, для того чтобы дискурс не прерывался, а мог продолжаться, парируя угрозу отсутствия, которое могло стать собственным отсутствием. И даже если данное чувство может переживаться в период паузы, его осознание и высказывание служат признаками прерывания такого момента. Похоже, Фрейд хотел дать разные наименования нарциссизму сновидения и нарциссизму сна. При внимательном прочтении его работы3 можно заметить, что в данном случае две очень близкие друг к другу формулировки следует воспринимать скорее как отражение двух отдельных модальностей, чем как ориентации единого процесса, теорию которого Фрейд, впрочем, не излагает. В самом деле, нарциссизм сновидения – это нарциссизм того, кто видит сон; именно он сам является главным героем сновидения, а оно всякий раз льстит человеку, даже несмотря на то, что порой в своих сновидениях он подвергается наказанию или страдает от кошмаров. В то же время нарциссизм сна, если можно так выразиться, выходит за рамки желаний сновидца, несет в себе движение сновидения и скрывается от него в недоступном месте, в котором сам человек, видящий сон, постепенно исчезает. Когда в сновидении присутствует неузнаваемый человек, или незнакомое лицо, или лицо, черты которого даже невозможно различить, то говорят о сновидце или о его матери. К этой теме мы еще вернемся. Белое лицо, представленное одним лишь контуром или обозначенное лишь занимаемым им местом, может стать той путеводной нитью, которая поможет нам построить теорию, оставшуюся после Фрейда незавершенной.

Мертвая мать (1980)

Посвящается Катрин Пара

Если бы нужно было выбрать всего одну черту для обозначения различия между сегодняшним анализом и тем, каким, согласно нашим  представлениям, он мог быть раньше, то, вполне возможно, мы сошлись бы во мнении, что таковой следует считать проблематику горя. Об этом же говорит и название данного очерка: «Мертвая мать».Так или иначе, дабы избежать всяческих недоразумений, я хотел бы уточнить, что в нашей работе речь идет не о психических последствиях реальной смерти матери, а скорее о том имаго, которое формируется в психике ребенка вследствие материнской депрессии, резко превращающей живой объект, источник жизненных сил ребенка в отстраненную, инертную, почти безжизненную фигуру, очень глубоко пропитывающую инвестиции отдельных субъектов, с которыми мы имели дело в анализе, и это довлеет над судьбой их либидного объектного и нарциссического будущего. Таким образом, вопреки возможным предположениям, мертвая мать – это мать, которая жива, но, если можно так выразиться, психически мертва в глазах маленького ребенка, о котором она заботится.

Последствия реальной смерти матери, особенно если та покончила с собой, очень тяжело сказываются на психике ребенка, которого она после себя оставляет. Симптоматика, которая развивается в таком случае, непосредственным образом связана с этим событием, даже если в дальнейшем, в результате анализа выяснится, что беда оказалась непоправимой лишь из-за особенности отношений между матерью и ребенком, которые предшествовали смерти. Вполне возможно, что в таком случае можно было бы описать определенные типы отношений, схожие с теми, о которых я намерен рассказать. Однако реальность утраты, ее окончательный и ее необратимый характер будут мутативным способом менять предшествующие
отношения с объектом. Я также не буду рассуждать о конфликтах, обусловленных этой ситуацией. Не буду я останавливаться и на анализах тех пациентов, которые обратились к аналитику за помощью в связи с подтвержденной депрессивной симптоматикой.

Вообще, в качестве причин, заставляющих пациентов, о которых я расскажу, приступить к анализу, в ходе предварительных бесед почти никогда не выходят на передний план характерные признаки депрессии. Напротив, аналитик сразу же обращает внимание на нарциссическую природу как упоминаемых конфликтов, которые тяготеют к неврозу характера, так и влияния, оказываемого подобными конфликтами на любовную жизнь и профессиональную деятельность.

Это вступительное пояснение позволяет методом исключения ограничить клинические рамки того, что я намерен здесь рассмотреть. Следует кратко перечислить имена некоторых ученых, чьи работы послужили вторым источником моих рассуждений (а первым были мои пациенты). Вне всякого сомнения, размышлениями, изложенными на этих страницах, я во многом обязан авторам, заложившим основы всего того, что нам сегодня известно о проблематике горя: это Фрейд, Карл Абрахам и Мелани Кляйн. Нельзя не упомянуть и более недавние исследования Винникотта, Кохута, Н. Абрахама и Торок3, а также Розолато, которые проторили мне путь.

Вот соображения, вокруг которых строятся мои дальнейшие рассуждения.

Общепризнанная теория психоанализа принимает две идеи: первая из них касается потери объекта как основополагающего момента в структурировании человеческой психики, когда формируется новое отношение к реальности. Таким образом, с этого момента психикой руководит принцип реальности, который берет верх над принципом удовольствия, хотя и не устраняет его. Эта первая идея представляет собой теоретическую концепцию, а не результат наблюдений, поскольку те продемонстрировали бы нам не столько скачкообразное изменение, сколько постепенную эволюцию. Вторая идея, разделяемая большинством авторов, относится к депрессивной позиции, по-разному интерпретируемой разными исследователями. В рамках второй идеи мы видим, что в работах Мелани Кляйн и Винникотта результат наблюдений и теоретическая концепция дополняют друг друга. Следует подчеркнуть, что эти две идеи имеют отношение к общей ситуации, так как отсылают к событию, неизбежно случающемуся в ходе развития. Если предшествующие пертурбации в отношениях матери и ребенка затрудняют переживание и преодоление определенного периода, то и отсутствие таких пертурбаций, и хорошее качество материнской заботы не помогут ребенку избежать такого периода, который играет структурообразующую роль в становлении его психики.

Вместе с тем некоторые пациенты, независимо от свойственной им структуры, похоже, мучаются от настойчивых, более или менее непостоянных и более или менее инвалидизирующих признаков депрессии, которые как будто бы выходят за пределы нормальной депрессивной реакции, время от времени поражающей каждого из нас. Ведь мы знаем, что субъект, не подозревающий у себя депрессии, порой страдает более серьезными нарушениями, чем тот, кто иногда впадает в нее.

Таким образом, я задаюсь следующим вопросом: «Какую связь можно установить между потерей объекта и депрессивной позицией в общем смысле и какими своеобразными могут быть признаки этой депрессивной конфигурации, которая, занимая центральное положение, нередко тонет в обилии других симптомов, более или менее успешно ее скрывающих? Какие процессы разворачиваются вокруг этого центра? Из чего состоит этот центр в психической реальности?»

Мертвый отец и мертвая мать

Психоаналитическая теория, построенная на интерпретации трудов Фрейда, отводит ведущую роль концепту мертвого отца, основополагающая роль которого в генезисе Сверх-Я подчеркивается в работе «Тотем и табу». Если рассматривать эдипов комплекс как структуру, а не только как одну из стадий в развитии либидо, то такая позиция выглядит вполне логичной. Она породила совокупность концептов, таких как Сверх-Я в классической теории, Закон и Символическое в работах Лакана. Скрепляющим звеном этой совокупности служит ссылка на кастрацию и на сублимацию как на судьбу влечений.

В то же время мертвую мать никто не рассматривает со структурной точки зрения. Можно вспомнить лишь некоторые, частные случаи такого рода, например, анализ Эдгара По в работах Мари Бонапарт, но все же утрата матери в раннем возрасте – событие далеко не рядовое. В данном случае строгий реализм налагает свои ограничения. Недостаточно одного лишь эдипова комплекса, для того чтобы объяснить это исключение, о нем можно говорить либо в контексте «эдипа» у девочки, либо в свете перевернутого «эдипа» у мальчика. На самом деле, ответ нужно искать не здесь. Матрицид не подразумевает мертвую мать – совсем наоборот, а концепт, подразумевающий мертвого отца, т. е. ссылку на предка, на родство, на генеалогию отсылает к примитивному преступлению и к проистекающему из него чувству вины.

Между тем удивительно, что модель горя, составляющая основу этой концепции, не содержит никаких упоминаний ни о горе по матери, ни об утрате груди. Я не затрагиваю эту тему, поскольку эти два события предшествует указанному, но нужно отметить, что взаимосвязи между перечисленными концептами нет.

В своей работе «Торможение, симптом и тревога» Фрейд релятивизирует страх кастрации, ставя его в один ряд со страхом по поводу утраты любви со стороны объекта, страхом из-за угрозы потери объекта, страхом перед Сверх-Я и страхом по поводу лишения
покровительства со стороны Сверх-Я. Кроме того, как нам известно, он считал необходимым разграничивать такие понятия, как тревога, боль и горе.

Не стану вдаваться в детальные рассуждения о том, что думал по этому поводу Фрейд, иначе я рискую уйти далеко в сторону от рассматриваемой темы, но хотел бы обратить внимание на одно обстоятельство. Речь идет как о страхе кастрации, так и о вытеснении. С одной стороны, Фрейд хорошо понимал, что наряду с тем и с другим существует также немало других форм страха и других разновидностей вытеснения и даже иных механизмов защиты. В обоих случаях он ведет речь о существовании хронологически более ранних форм, от которых произошли и страх, и вытеснение. Тем не менее в обоих случаях он определяет центр, т. е. именно страх кастрации и вытеснение, относительно которых располагает другие типы страха и все возможные разновидности вытеснения, независимо от того, появились ли они раньше или позже, что свидетельствует о структурном и вместе с тем генетическом характере фрейдовской мысли. Ярким проявлением этого станет идея о том, что «эдип» представляет собой первофантазм, относительно независимый от превратностей внешней среды, который придает ему специфические особенности у каждого отдельно взятого пациента. Таким образом, даже в тех случаях, когда он сообщает о наличии перевернутого «эдипа», как у Человека-волка, он говорит, что отец, объект пассивных эротических желаний пациента, все же остается кастратором.

Эта структурная функция подразумевает концепцию становления психического порядка, запрограммированную первофантазмами. Последователи Фрейда не всегда шли именно этим путем. Однако, похоже, что в целом, несмотря на некоторые расхождения, французские психоаналитики все же разделяли точку зрения Фрейда по этому поводу. С одной стороны, ссылка на кастрацию как модель вынуждала исследователей «кастратизировать», если можно так выразиться, все прочие формы страха; в таком случае можно вести речь, например, об анальной или нарциссической кастрации. С другой стороны, давая фрейдовской теории антропологическую интерпретацию, мы свели бы все разновидности страха к концепту нехватки из лакановской теории. Между тем я полагаю, что в обоих случаях мы тем самым совершаем насилие как над опытом, так и над теорией, ради сохранения целостности и обобщающего характера самой концепции.

Было бы странно, если бы в данном вопросе я выразил несогласие с той структурной точкой зрения, которую сам же всегда и защищал. Поэтому вместе того чтобы присоединиться к исследователям, подразделяющим страх на разные типы в зависимости от возраста субъекта, когда страх появился в его жизни, я, пожалуй, предложил бы структурную концепцию, выстроенную не вокруг какого-либо одного центра или парадигмы, а по меньшей мере вокруг двух – в зависимости от характерного признака, отличного от всего, что предлагалось до сих пор.

Похожие товары