Top.Mail.Ru
Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы. Вступление из книги читать онлайн

Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы. Вступление из книги

Вступление

Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства.

Статья 1. Всеобщей декларации прав человека ООН от 1948 года


Исследования показали, что ценности мужского братства не распространяются на женщин, в частности, на них не распространяется идеал братства, который характеризует общественный договор, существующий в современных западных обществах. Братство считается одним из патриархальных явлений. Я думаю, что, хотя такое положение дел и является одним из проявлений мужского доминирования, существует еще один важный аспект – присвоение «братства» патриархатом иллюстрирует то, как все оказывает подчинено вертикальному пониманию, тогда как горизонтальная плоскость полностью игнорируется. Я пришла к мысли, что такая «вертикализация» может быть основным способом, посредством которого идеологии братства (включая сексизм) получают возможность действовать невидимо.

Перейти к книге

Впервые я осознала важность темы сиблингов в ходе своей работы по исследованию истерии, которая потом была издана под названием «Безумцы и Медузы: Возвращение истерии и влияние сиблинговых отношений на состояние человека (Mad Men and Medusas: Reclaiming Hysteria and the Effects of Sibling Relations on the Human Condition). С тех пор я отмечаю, что тема братьев и сестер вызывает бесконечное число вопросов и является материалом для дальнейшего анализа. Я, естественно, осведомлена о том, что значит быть единственным ребенком. Хотя ситуация может измениться, я уверена, что с точки зрения мировой истории у всех нас есть или же будет сестра или брат, и это важно в психическом и социальном планах. В некотором смысле сверстники заменяют братьев и сестер. Все всегда, конечно же, знали о том, что братья и сестры играют важную роль, но установление связи между сиблингами и фактическими или потенциальными патологиями, глубинными основаниями нашей любви и жизни, ненависти и смерти открывает богатую почву для исследований.

Настоящая книга является чем-то вроде второй точки моего маршрута (книга «Безумцы и Медузы» была в этом смысле первой), к которой меня как психоаналитика привел мой клинический материал. Из этой точки расходится большое количество тропок, и все они ведут в различные места, каждое из которых относится к какой-то из дисциплин, изучающей человеческое общество посредством наблюдения, «тестирования», создания художественных произведений или любым другим способом. То, что я прибегаю к различными источникам, от случаев из жизни до нейропсихиатрии, а также к политическим и гендерным исследованиям, романам, фильмам, антропологическим данным и др. не является следствием моей приверженности как ученого к междисциплинарности, а просто отражает тот факт, что, по моему мнению, нам нужно использовать все возможные средства, чтобы увидеть полную картину и понять исследуемый объект. Размышления и суждения, представленные в этой книги возникли, в частности, в ходе живого обмена клиническим опытом, поэтому они открыты для обсуждения, их можно подтвердить, дополнить или опровергнуть – любая реакция привнесет что-то в эту область, которая требует от нас, чтобы мы посмотрели на нее по-иному. Хочется надеется, что эта книга станет частью этого диалога.

В диалоге, который состоялся в 1920-х годах и действительно приобрел известность, поскольку перерос в жаркую дискуссию, антрополог Бронислав Малиновский утверждал, что разрешения и запреты могут быть более значимыми для отношений между сестрами и братьями, чем для отношений между родителями и детьми. Эрнест Джонс, ведущий психоаналитик, был категорически с этим не согласен. Джонс придерживается мнения о фундаментальном значении тотемов и табу для человеческой культуры в целом применительно к инцесту в отношениях между ребенком и матерью и убийственным тенденциям в отношениях между ребенком и отцом (так называемый эдипов комплекс). Спор не был разрешен, но общая тенденция во всех социальных науках заключалась в том, чтобы в значительной степени отдавать предпочтение вертикальным отношениям ребенка с родителем; а с 1920-х годов, в частности, отношениям ребенка с его матерью. Насколько этот акцент может быть этноцентричным, насколько такой анализ может служить идеологической установке, игнорирующей то, что всем известно,а именно важность сиблингов? Недавно в маленькой деревне на юге Франции, которую я хорошо знаю, моя подруга, обсуждавшая со мной своих маленьких дочерей, сказала следующее: «Конечно, в долгосрочной перспективе они гораздо важнее друг для друга, чем я для них, в конце концов, они будут знать друг друга всю свою жизнь».

Игнорирование сиблингов, как это ни парадоксально, отчасти обусловлено тем акцентом, который мы делаем на детстве как на формирующем этапе человеческого опыта, забывая об этапе взрослости. Эта тенденция, как я полагаю, берет свое начало в XVII веке в западном мире (Aries, 1962); после этого она набирает обороты, достигая пика сначала в XIX, а затем в XX веке. Тем не менее те, кто изучает детей, конечно же, являются взрослыми, и это находит отражение в том, что вертикальные отношения родитель – ребенок переносятся на процесс исследования. Это в высшей степени справедливо в отношении психоанализа, который в качестве основного метода прибегает к исследованию «переноса» чувств ребенка к родителям на личность взрослого психотерапевта. Акцент Малиновского на сиблингах стал пониматься как утверждение о важности роли брата матери. Иными словами, исходная проблема стала рассматриваться в «вертикальной плоскости», а вопросы, лежащие в горизонтальной плоскости, остались вне поля зрения.

По словам Малиновского, восемьдесят лет назад детско-родительские отношения жителей островов Тробриан можно было охарактеризовать как любовные, не содержащие намека на сексуализацию как с точки зрения влечения со стороны ребенка, так и совращения со стороны родителей. Запретной территорией для них были отношения между братом и сестрой:

Прежде всего, дети полностью предоставлены сами себе в своих любовных делах. Не только нет вмешательства со стороны родителей, но редко, если вообще, случается так, что мужчина или женщина проявляют извращенный сексуальный интерес к детям ... человек, который играет с ребенком в игру сексуального характера, будет выглядеть нелепым и отвратительным ... С раннего возраста ... единоутробные братья и сестры должны быть отделены друг от друга, в соответствии со строгим табу, которое запрещает интимные отношения между ними (Malinowski, 1927, р. 57).

Жесткие запреты на любовь между сиблингами усваиваются детьми уже в очень раннем возрасте и, кажется, формируют те психические состояния, которые так хорошо описаны в психоанализе в отношении родителей – следствием запрета становится вытеснение, из-за чего возникающие желания оказываются исключительно бессознательными. В то же время аффективные связи с родителями и табуированные отношения между братьями и сестрами социально поддерживаются таким образованием, которое Малиновский называет «детской республикой». Дети образуют социальные группы (брат и сестра не могут находиться в одной группе), в рамках которых дети познают, исследуют сексуальную сферу, получают опыт социальной организации, контролируют жестокость посредством игр. Все это происходит без участия взрослых.

Чтение работы Малиновского наводит на некоторые мысли. Это подтверждает предположение, которое будет обсуждаться в главе 5, о том, что сексуальность следует отделять от репродуктивности. Кроме того, возникает вопрос, почему мы делаем такой акцент на биологических родителях. Джонс решительно утверждал, что признавая социального, а не биологического отца, тробрианцы жили в состоянии отрицания. Малиновский ответил, что открытая сексуальная игра детей не приводила к размножению, поэтому для тробрианцев естественно не связывать сексуальность и размножение, если только условия не задавались определенным семейным статусом, вследствие чего значение придается в большей степени социальному, а не биологическому отцовству. Это заставляет меня задуматься о том, что мы принимаем важность биологического отцовства как должное. Мне кажется, что взгляд с позиции социального родства дает возможность по-другому посмотреть на биологическое родительство.

Нам не следует увязать в дебатах о социальном и биологическом отцовстве – обе эти формы возникают в определенных социально-исторических условиях. Я предполагаю, что, по-видимому, «универсальный» акцент на исключительной важности «естественного» отцовства на самом деле является характерной чертой западного общества, которое организовано вокруг идей «свободы, равенства и братства», то есть так называемого «людского братства». Фрейд явно считал, что интеллектуальный скачок, необходимый для принятия роли биологического отца без материальных доказательств реализации родительской функции, как в случае материнства, представляет собой единственное величайшее достижение человеческого прогресса. Однако такой скачок был не нужен не только тробрианцам. Нам нужно посмотреть на проблему по-другому: когда и почему биологический родитель стал настолько важным для нас? История знает разные примеры: до Второй мировой войны роль биологической матери не считалась важной как среди представителей бедного рабочего класса, так и высшего сословия. Одно из первых разногласий между нынешней королевой Англии и ее невесткой Дианой возникло на почве того, что королева выразила свой протест относительно того, чтобы Уильям, маленький сын Дианы, сопровождал свою мать во время ее поездки в Австралию.

Перейти к книге

Один важный момент для так называемого скачка к утверждению абстрактной идеи биологического отца как единственно возможной относится к дебатам, имевшим место в конце XVII века (глава 9). Не то что биологический родитель является сознательной точкой противоречия между сторонниками патриархата и теоретиками общественного договора, скорее, имеет место интерес к рассмотрению позиции родителя в рамках спорных концепций семьи. Для сторонников патриархата, прежде всего для сэра Роберта Филмера, отец был единственным родителем в семье и, следовательно, в обществе, а семья – это микрокосм общества в целом. До XVIII века мать считалась всего лишь средством вынашивания семени отца (Hufton, 1995). Мое первоначальное знакомство с работами теоретиков общественного договора, позволяет мне предположить, что для разделения частного и общественного принципиальное значение имело помещение понятия биологического родителя в центр категории «частного». Природа не является основой общества (сторонники патриархата), а «природно-биологическое» приравнивается к частной сфере, находящейся внутри, но отдельно от государства. «Природа» – одно из таких ключевых слов, которое знаменует изменения понятия: природные связи являются базовыми, но в то же время они могут быть незаконными, если принадлежность к этой природе не была социализирована. Когда шекспировский Глостер сравнивает своего «законного Эдгара» со своим незаконнорожденным «природным» сыном Эдмундом и говорит: «Я вынужден признать себя его отцом» , он как будто указывает на новое значение, которое придается биологии в рамках закона.

Не только Фрейд, но и Энгельс, и практически все с начала Нового времени утверждали, что первостепенное значение биологического отцовства объясняет необходимость знать, что жена является матерью ребенка. Превосходство биологического родства может быть решающим идеологическим постулатом общественного договора — он берет свое начало от «естественного состояния», когда женщины были вне политического устройства. В рамках теории общественного договора биологическое отцовство и материнство — это проявление природы в обществе как неприкасаемого, фундаментального, неизменного анклава. Таким образом, Джонс утверждает, что непризнание его важности будет означать опору на иллюзорное отрицание. Джонс прав с точки зрения запада, но не с точки зрения общества, в котором внимание уделяется биологической близости сестер и братьев и социальному смыслу отцовства, как если бы социальное отцовство и биологическое сиблинговое родство, с одной стороны, а социальное сиблинговое родство и биологическое отцовство, с другой, образовывали такие согласованные пары. Если родительство воспринимается как биологический конструкт в обществах, в значительной степени основанных на теории общественного договора, биологические отношения братьев и сестер не выступают структурным элементом в социальной организации, а первостепенная важность отдается социальному братству. Тот факт, что биологическому сиблинговому родству не придается значения, может объяснять, почему мы упустили из виду степень и значение насилия, которое совершается в отношениях между братьями и сестрами (Cawson et al., 2000; см. главу 3), что было бы не только совершенно ужасным, но и предельно понятным для тробрианцев.

Тем не менее мы, возможно, ненамеренно создали латеральные (горизонтальные) группы сверстников, признавщих табу, которое налагается на отношения биологически родных братьев и сестер. Мы учреждаем школы, в которых дети делятся по возрастам, поэтому братья и сестры редко оказываются в одном классе и, следовательно, в одной группе сверстников. Школы, таким образом, функционируют наподобие того, что Малиновский назвал «республикой тробрианских детей». Однако существует все то же основное различие: мы сохраняем наши вертикальные структуры с помощью учителей, занимающих место родителей.

Таким образом, кажется, фокус на ребенке, обозначившийся впервые в XVII веке, удерживали именно взрослый человек и соответствующие аналитические модальности, рассматривающие ребенка в контексте взрослых, от которых он зависит или вынужден быть зависимым. Это, по крайней мере, отчасти объясняет тот факт, почему сиблинговой проблематике не уделялось достаточного внимания как самостоятельному феномену – о детях говорят только в контексте разговора о взрослых. Считается, что в западных обществах сиблинговый инцест происходит из-за недостаточной родительской заботы и контроля. Как будто возвеличивание социальных, политических и экономических аспектов идеала братства предполагало уменьшения значения кровных родственных связей между сиблингами. Убийство братом своей сестры за измену в мусульманской семье или изнасилование братом младшего сиблинга в обедневшей семье матери-одиночки рассматриваются как одинаковые. На самом деле эти случаи схожи только в том, что они происходят вне рамок западного общественного договора. По существу они, однако, разные. Первый пример относится к социальному порядку, основанному на кровных отношениях, тогда как второй возникает из-за того, что западная система не отводит кровным отношениям соответствующего места и не понимает их значимости. Таким образом, рост насилия и жестокости в детстве происходит не только вследствие ослабления родительских или других вертикальных полномочий по уходу и контролю, но также и из-за того, что биологическому сиблинговому родству не отведено социального места внутри государства, основанного на абстрактных идеалах социального братства. Это, конечно, не оправдывает убийство сестры, совершившей измену, в вышеприведенном примере: я просто привожу пример из другой социальной системы, чтобы проиллюстрировать, что западное изумление другими практиками демонстрирует не просто так называемое «иное», а, скорее, внутренний отказ от социализации кровного сиблингового родства под западным знаменем «свободы, равенства и братства». Опора на социально дарованную власть естественных родителей в частной сфере (и их заместителей в социальной сфере, как если бы эти заместители были также естественными) обеспечивает господство социального братства как идеала, в то время как бесчинства естественного братства могут остаться незамеченными (или осуждаемыми как случившиеся вследствие отсутствия вертикальной власти), потому что ему не отводится социального места.

Аналогичным образом из-за нашей озабоченности вертикальными отношениями мы считаем, что именно родители и их заместители должны ограничивать насилие над детьми. Мы также утверждаем, что насилие в первую очередь направлено против авторитетной фигуры, обладающей властью — матери, отца или учителя. И все же, конечно, и в школах, и в детских республиках на островах Южного моря мальчики дерутся друг с другом, а девочки от них не отстают. Я полагаю, что мы минимизировали или полностью упустили из виду угрозу нашему существованию как маленьких детей, исходящую от нового ребенка, который занимает наше место, или от старшего сиблинга, который был на этом месте до того, как мы существовали. Это приводит к идентификации с травмой чувства небытия, которое будет «разрешено» в борьбе за власть: психическое уничтожение создает условия для желания уничтожить того, кто несет ответственность за очевидное уничтожение. Это разыгрывается как противостояние: сильный – слабый; большой – маленький; мальчик – девочка; бледнее – темнее. Во взрослых войнах мы побеждаем, убиваем и насилуем наших сверстников. Однако, по иронии судьбы, именно в обществах, основанных на общественном договоре братства, эта деятельность не контролируется в горизонтальной плоскости. Наш социальный воображаемый индивид может предусматривать только вертикальную власть. Наш образ островной южноморской республики детей запечатлен в романе «Повелитель мух» – беспредел и убийства среди мальчиков.

За идеалом братства, который существует в рамках общественного договора при отсутствии горизонтального контроля, стоит тиранический брат. Горизонтальный взгляд меняет пространство анализа. Никто в здравом уме не мог бы поверить, что построению великой империи будет способствовать хотя бы в малейшей степени уничтожение разрозненного народа, называемого «евреями», но почему же так много людей посчитали это возможным? Почему хулиган на игровой площадке получает поддержку, когда нападает на безвинную жертву? Жертва не олицетворяет собой скрытую уязвимость тирана, как это обычно понимают, а скорее являет собой травмирующее искоренение самого его существа, которое может быть восстановлено только за счет маниакальной грандиозности – место есть только для меня. Приверженцы тирана/хулигана тоже оказываются «ненаполненными собой», разделяя с пустым, но грандиозным тираном/хулиганом ощущение искоренения себя – в них индуцируется травма. В маниакальном возбуждении тиранической риторики индивидуальные личности и суждения исчезают, пока все не станут единым целым. «Изначальное событие», когда реальный или воображаемый сиблинг занимает мое место, когда другой оказывается на моем месте, воспроизводится бесконечное количество раз, если оно не разрешено. Жертвы, которые подвергаются издевательствам, мыслятся как занимающие место тирана/хулигана. Другие поддерживают это безумное видение, потому что в них тоже может отзываться эта «универсальная» травма смещения/замены.

Отчаянная грандиозность, присущая «я» тирана, и видения империи содержат в себе как сексуальность, так и жестокость, которые маскируют любовь к себе и необходимость сохранять ее в момент грозящей опасности. Однако, как выяснили дети, только правильная социальная организация сиблингов и сверстников может противостоять непрекращающемуся отыгрыванию тираном/хулиганом неразрешенной травмы, связанной с повторяющимся проживанием момента своего уничтожения. Такая организация предполагает сестринство и братство, где есть место для равенства, достоинства и прав. Взглянуть по-новому на сиблингов означает по-новому взглянуть на секс и жестокость. Если мы поместим в поле нашего зрения сиблингов, то та картина, которую мы привыкли видеть, существенно изменится.

Перейти к книге

Вернуться в блог