Хирш М. "Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу" Фрагменты из книги
Читать содержание и предисловие
Функции отщепленного тела
Тело встает на место жертвы насилия. Тело как контейнер
Жертвы травматизации совершенно беспомощны — они мячик для игры и вещь для агрессора, который может творить все что угодно (в том числе и с ними), поскольку у него есть власть. Основная цель диссоциации тела как следствия травмы — создать в своем теле «не-я», чтобы иметь объект, над которым жертва в свою очередь обретает власть, с которым она может обращаться по своему усмотрению в грандиозной идентификации с агрессором, подражании ему (ср. Hirsch 1996). Жертва становится властным агрессором, диссоциированное тело — жертвой. Артур Гольдшмидт (2007) говорит даже дважды: «С телом можно делать что угодно...» (С. 187) / «С телом можно было, напротив, делать что угодно» (С. 204). То же говорят и упрямые девочки-подростки о своем самоповреждающем поведении: «Это мое тело, и я могу делать с ним что хочу!» Это типичное высказывание и дало название книге. Или же они говорят: «Это мои руки, я делаю с ними что пожелаю и когда пожелаю!» — как это выразила пациентка Подволла (Podvoll 1969, С. 220). Многие отцы-насильники и агрессивные матери тоже говорят: «Это мой ребенок, и я могу делать с ним что захочу!» Беате-Теа была жертвой такого отца.
Представление Шенгольда (Shengold 1979) о вертикальной расщеплении частей «я», обособлении как попытки совладать с травмой (аналогия с теориями диссоциации Жане уже упоминалась) хорошо применима к диссоциации «я» и тела. В литературе тело обозначалось и как контейнер (Meltzer 1986; Bovensiepen 2002; Pollak 2009) и как «не-контейнер» (Gutwinski-Jeggle 1995). По этой модели тело становится сосудом, который вбирает в себя травматическое насилие, место, в котором травматический интроект вновь становится материальным, так сказать, экстернализируется в тело. Но если подумать о модели контейнера в категориях отношений, то оно обретает функции объекта. Оно словно тело того ребенка, ставшего когда-то жертвой насилия или агрессии, которое освобождает остальные части «я» от идентичности жертвы. Такое понимание встречалось у Плассмана (Plassmann 1989) в связи с искусственно вызванными заболеваниями. Подобно тому, как пациентка искусственно вызывает болезни, есть матери, которые вызывают искусственные, зачастую опасные для жизни болезни у своих детей, вполне сознательно: это замещающий синдром Мюнхгаузена, в динамике которого мать регулярно лжет (выступая Мюнхгаузеном), то есть нуждается в ребенке и его заболевании настолько, что боится раскрытия истинной причины его болезни. В абьюзивных семьях ребенок (или дети) зачастую становится тем, кому адресовано содержащееся в семье насилие, его своеобразным контейнером. Динамику девочек-подростков, склонных к самоповреждению, можно понять именно так: девочка производит обмен ролями «преступник-жертва», делая жертвой свое тело. Теперь она агрессор, а не жертва, она не беспомощна и не должна подчиняться, она может принимать решения и обретает власть, которой у нее нет в других ситуациях.
Тело как суррогат матери
Это происходит с каждым маленьким ребенком (по меньшей мере, в нашей культуре), который начинает воспринимать себя отдельно от матери и должен прийти к болезненному пониманию того, что утратил свое всевластие, которым иллюзорно обладал в слиянии с матерью, пока еще верил, что по собственной воле организует и контролирует материнское окружение. Разочарованный ввиду своей прогрессирующей способности к реалистичному восприятию и ментализации, ребенок создает у себя в фантазии суррогатный объект, над которым у него есть власть, который он может использовать как спутника, как утешение, в конце концов, как суррогат матери. Винникотт (Winnicott 1971) совершил гениальное открытие, выяснив значение знаменитого плюшевого мишки. Конечно, это может быть и другой объект — куколка или одеяло, в любом случае, объект этот мягкий, но это не сама вещь, а скорее фантазия, которая в ней воплощается. Винникот расширил эту идею и перенес ее на область игры вообще, а оттуда — на креативную деятельность человека вплоть до религии — все эти создания можно понимать как переходные объекты, которые помогают человеку выживать психологически. Переходный объект маленького ребенка помогает ему заснуть. Когда ему уже нельзя лежать рядом с матерью, чтобы безопасно совершить тяжелый переход от бодрствования ко сну, тогда по меньшей мере переходный объект должен выполнить эту функцию — для многих детей заснуть без медвежонка немыслимо.
Более или менее патологическим образом собственное тело тоже может использоваться как переходный объект. Например, кто-то перед сном задумчиво трогает контур своего тела, вновь и вновь, будто проверяя, целое ли оно, а потом спокойно засыпает.
Одного пациента, исполнившего свою детскую мечту стать капитаном (чтобы управлять огромным материнским кораблем), в детстве сильно бил отец. Он рассказал, что, перед тем как заснуть, он не укрывался в нетопленной комнате. Так он мог чувствовать, как мерзнет тело, и одновременно продолжал дело отца и наказывал себя сам. Уже Карл Филипп Моритц (Moritz 1785/1972, C. 29) видел связь между самоповреждением, деперсонализацией и заботой о себе.
Сама мысль о собственном разрушении была ему не только приятна, она даже вызывала сладострастное ощущение, когда по вечерам он, прежде чем заснуть, живо воображал себе распад собственного тела.
Есть и другое измерение: тело берет на себя функцию объекта не только агрессии, когда посредством самоповреждения и истощения при анорексии оно становится идеализированным материнским спутником. В соответствующих главах я к этому приду. Собственное тело как объект в рамках психоаналитической травматологии занимает меня уже давно (Hirsch 1989a; 1998a; 2002a). У многих пациентов, страдающих болями, можно наблюдать, что посредством боли тело становится ощутимым, оно существует, присутствует и таким образом становится своего рода спутником и, соответственно, особенно при длительной терапии, пациенток можно уличить их в том, что они совсем не хотят избавляться от своей боли, мечтают сохранить ее, чтобы не остаться без нее в одиночестве (Hirsch 1989c). И даже в случае семейного насилия, будь то насилие сексуальное или физическое или же (эмоциональное) пренебрежение: все было бы слишком просто, если бы агрессор был представлен в психике ребенка, а затем и взрослого пациента, исключительно негативно. Ребенок бы не выжил, если бы отец и мать были исключительно врагами и насильниками — всегда есть и положительные черты. А посредством идеализации и идентификации с агрессором образ неудовлетворительных родителей становится еще более приемлемым. Ни один из детей, которые подвергаются насильственному обращению, не может отказаться от родителей, он не хотел бы добровольно покинуть семью (если не принимать во внимание экстремальные случаи, но в таких семьях ребенка можно обозначить как суицидального, ему уже безразличны как связи с родителями, так и связи с жизнью). Социальный работник, который желает ребенку добра и хочет забрать его из абьюзивной семьи, получит от ребенка своего рода подножку. И так же пациентка держится за свое болящее или кровоточащее тело, потому что иначе она якобы окажется совсем одна. Кроме того, в восклицании «Это мое тело!» содержится бунтарский триумф, позитивный момент власти, ведь некоторые девочки выставляют свои вызванные самоповреждением шрамы напоказ с гордостью, словно амулет (Paar, DKPM-Frühjahrstagung 1992), но чаще всего девочки эти шрамы все же скрывают. В любом случае анорексички гордятся тем, что создали в своем, уже стоящим на краю могилы теле анти-мать, не-мать, диаметральную противоположность матери с ее презираемым жирным телом.
Тело как переходный объект
Даже собственное тело может использоваться как переходный объект: это известно с тех пор, как Джон Кафка (1969) опубликовал работу «Тело как переходный объект: психоаналитическое исследование самоповреждающего поведения пациента». Пациентка Кафки сравнивала кровь с «одеялом безопасности», мягким «одеяльцем», которое используется подобно плюшевому мишке. Пациентка говорит: «Пока у нас есть кровь, мы в определенном смысле носим это потенциальное “одеяло безопасности” с собой, оно дает тепло словно защитная оболочка» (С. 209). Одна пациентка выразила материнскую функцию собственного тела следующим образом: она рассказала, что страстно хочет танцевать, причем в одиночестве. Тогда она могла бы переживать счастливые эмоции, связанные с телом, чувствовать себя будто мать, которая держит на руках младенца. В этом состоянии она отделена от тела, которое танцует в одиночестве: «Я могу передать себя ему, тогда я исполню желание симбиоза с самой собой». Она закрывает глаза, ей больше никто не нужен. Ощущение всемогущества и независимости, триумфа описывает Кернберг (Kernberg 1975, С. 149): «У многих пациентов с тенденциями к самоповреждению, которые пытаются освободить себя от напряжений любого рода посредством причиняемой себе боли (тем, что режут себя, обжигают кожу и так далее), можно наблюдать искреннее желание к саморазрушению и огромную гордость за обретенную посредством него власть, своеобразное ощущение всевластия и гордости за то, что не нужно прибегать к помощи других, чтобы достичь удовлетворения». К идее замещения матери переходным объектом я добавил еще кое-что (Hirsch 1989b, С.18): «Переходный объект должен обеспечить не только утешение перед лицом одиночества и объединения с хорошей матерью, он служит и защитой от “плохой” преследующей матери. Если эта защита создана самостоятельно, возникает прекрасное чувство — ты не подчиняешься никому, что, кстати, выражается в форме отказа от отношений с внешними объектами, особенно терапевтами. Эти внешние материнские объекты, которые хотят и при этом не могут помочь, должны чувствовать свою беспомощность, соответствующую всему масштабу всемогущества пациента». Этот — мазохистский — триумф над материнским объектом наряду с самоповреждающим поведением имеет место при анорексическом расстройстве, как мы увидим ниже, где истощенное тело становится самостоятельно созданной анти-матерью, триумфальным антагонистом реальной матери, тело которой ни в коем случае не должно стать образцом для растущей девушки. А при булимии пища становится (переходным) объектом, над которым у «я» есть абсолютная власть.
Использование тела для установки границ
Третья функция тела, которое подвергают дурному обращению, — это установка границ. Причиняющее боль, поврежденное тело служит тому, чтобы отстранить от тела объекты, переживаемые как интрузивные (например, партнера, собственных детей, других близких). Так, болезненная и мокнущая экзема держит партнера на расстоянии. В то же время впечатляющее, быстро успокаивающее действие самоповреждающего поведения, которое мы уже упомянули выше, объясняется тем, что болезненная, кровоточащая поверхность тела становится ощутимой и таким образом образует границу «я-тела», суррогат границы «я», искусственную границу тела, которая должна, словно протез, защищать границу «я» от опасности дезинтеграции. Она как «вторая кожа» (Bick 1968), искусственно созданный корсет, который предотвращает вызывающую страх дезинтеграцию «я». Эстер Бик, которая исходит из понятия недифференцированного психосоматического «я», считает, что части психики не отделены от частей тела, но должны удерживаться вместе с помощью кожи как внешней границы. Анзьё ссылается на Бик.
Внутренняя функция удержания частей «я» вместе является следствием интроекции внешнего объекта, который может держать части тела. Этот контейнированный объект обычно переживается младенцем при грудном вскармливании двойственным образом: как переживание материнской груди во рту и в то же время как ощущение собственной кожи, которая удерживается кожей матери, держащей его тело, ее тепла, ее голоса, ее знакомого запаха. Контейнированный объект переживается конкретно, как кожа. Если контейнированная функция интроецирована, ребенок может обрести представление о внутреннем «я» и разделенности «я» и объекта — каждый в своей коже. Если функция холдинга исполняется матерью неадекватно [...], ребенок не интроецирует ее и вместо нормальной интроекции возникает длительная патологическая проективная идентификация, которая ведет к нарушениям идентичности. Состояния не-интеграции сохраняются. (Anzieu 1985, С. 250)
Тройственная функция диссоциированного тела, или «я-тела», тела как части я, как внешнего объекта и как органа-границы также отмечается Анзьё (там же, С. 127) в связи с теорией границ «я» Пауля Федерна. Терапевтические интервенции нацелены на то, чтобы усиливать границы «я», исправлять ложные реальности и «правильно использовать тестирование реальности». Этот вид терапии в конце концов должен означать «ясность в отношении тройственного статуса тела пациента: как части «я», как части внешнего мира и как границы между «я» и миром».
<...>
Психосоматика
Экзема
Заболевания кожи, органа, обеспечивающего контакт — это не только замена объекта телом, но и замена контакта с ним, то есть связи с материнским объектом. Часто самоповреждающему поведению, а именно текущей по коже теплой крови, жизненному соку, приписывают успокаивающее действие, даже сравнивают ее с «защитным одеялом», то есть переходным объектом (Kafka 1969), поскольку кровь вступает в контакт с кожей пациентки. Даже при самоповреждающем поведении в детском возрасте, трихотилломании, при которой депривированный ребенок вырывает волосы, а затем берет их в рот, жует их и, наконец, проглатывает, ясна связь с матерью, содержащаяся в симптоме, ведь мягкие волосы являются репрезентацией материнского, которое ребенок воплощает, инкорпорирует, когда глотает вырванные волосы. Это промежуточные объекты (Buxbaum 1960) или объекты-мосты (Kestenberg 1971), части тела, которые символизируют связь между матерью и ребенком.
В то же время объект сохраняется на расстоянии, он отграничен. В симптоме всегда содержится и отыгрывается амбивалентность в отношении объекта.
У пациентки А. (см. Hirsch 1987), которая в детстве, в течение многих лет, подвергались сексуальному насилию со стороны отца, развилась экзема на внутренней части правой кисти. Она получала удовольствие, опуская воспаленное место под струю теплой воды: так возникали приятные сексуальные ощущения. То есть пациентка четко связывала в своей фантазии сексуальные переживания и симптом с хорошими сторонами отношений с отцом, который был куда мягче и дружелюбнее матери, хотя и использовал дочь для своего сексуального удовлетворения. Но когда выяснилось, что экзема возникала у пациентки всегда в тот момент, когда она знакомилась с новым мужчиной, я задумался о том, что симптом удерживает ее на расстоянии, то есть экзема образует воображаемую связь с объектом и при этом служит защитой от другого объекта. И каждый раз, когда пациентка расставалась с партнером, симптом пропадал.
Есть еще одна пациентка, у которой экзема регулировала как происходящее в отношениях, так и сексуальное поведение.
Пациентка жаловалась, что ее сексуальная активность в многолетних отношениях все затихала и в то же время у нее появилось нечто вроде аллергии или экземы в области губ. Она «зверски» злилась на то, что ее партнер небрежно брился и из-за щетины она не могла приблизиться к нему. А в последнее время у нее развилась анальная экзема, которая распространилась и на генитальную область, так, что она не может никого туда подпустить. С другой стороны, она расчесывает ее, как безумная, и это для нее род онанизма.
Экзема держит партнера на расстоянии, и в то же время место, где она возникает, становится зоной взаимодействия с собственным телом, телесного контакта как суррогата, экстремального решения, такого, как мастурбация, когда объект отсутствует или его близость вызывает слишком сильный страх. Итак, телесный симптом является одновременно местом контакта и защитой от контакта. В этом последнем примере особенно отчетливо видна двойственная функция защиты от объекта и замещения объекта. В области гениталий кожа «действует». Пациентка Д. (см. Хирш, 1987) с тяжелой генерализованной аллергией выразила это так: «Моя кожа взывает к матери, но болит, если она слишком близко ко мне!»
Еще один пример из клинической практики: на третьем диагностическом интервью 40-летняя медсестра жалуется на партнера, с которым она живет, говоря, что он не доверяет ей, слишком ревнует ее и постоянно контролирует. Это уже даже не нормальная совместная жизнь: он невыносимо храпит, она не может этого терпеть и давно спит в гостиной. Она плохо себя чувствует из-за экземы, которая была у нее с детства. Партнер хочет приблизиться к ней, но ей больно: «Моя кожа болит, когда он берет меня за руку. Он хочет спать со мной, но я этого не хочу, ведь вся кожа (а связь же должно быть прекрасной), вся кожа болит и я не могу получать удовольствие, когда кожа воспалена, и раздражена, и напряжена[1]. Хотя в остальное время я люблю ласки, но когда кожа напряжена и раздражена, я просто этого не понимаю!» Пациентка не может взглянуть внутрь себя, увидеть проблему как свою собственную, она смотрит либо на партнера, либо на раздражение, либо на кожу, которая взяла на себя напряжение в отношениях, и ее собственное раздражение и регулирует близость и дистанцию в отношениях. Но партнер также использует свое тело, чтобы отграничиться — он храпит.
Возможность увязать два противоположных устремления в двух материнских фигурах, смогла еще одна пациентка.
С восьми лет она страдала от экземы нижних конечностей, в первую очередь на внутренней стороне бедер, что вызывало у матери отвращение настолько, что та почти исключила физический контакт с дочерью. Но сестра матери была медсестрой и ухаживала за больной кожей девочки не только профессионально, но и с любовью. После полугода групповой психотерапии пациентка проговорила почти всю сессию в одиночестве и заполнила пространство монотонными, бессодержательными описаниями своих отношений с партнером, так что группа была парализована и пропустила момент окончания сессии. Но когда она попыталась расстегнуть ширинку и показать экзему, я довольно резко оборвал сессию, будучи в ужасе. На следующую встречу она пришла откровенно рассерженной и кричала, что я осадил ее, отверг и ничего не понял. После последней сессии она, по ее словам, почти бросилась под поезд, но решила «не оказывать мне такой услуги». Ее гнев можно было объяснить только через ранний образ матери, которая отличалась холодностью и неприятием дочери задолго до того, как у той появилась экзема. Парализованная сессия соответствовала попытке пациентки организовать симбиотическую атмосферу, которая при этом могла быть только деструктивной. После проработки этой потребности и агрессии экзема исчезла полностью и больше не возникала, по меньшей мере, до окончания многолетней терапии.
Студент медицинского факультета во время своей клинической практики страдал от тяжелой лицевой экземы, которая соответствовала не только ранним стадиям отношений, приписываемым материнской фигуре, но и эдипальному конфликту с отцом.
Происходит ли болезнь исключительно из его конституции, стоит ли за ней конфликт или это реакция, которой он научился? Этими вопросами задавался господин Нордман и не знал ответа. Это реакция кожи, которая влияет на его психику, или за ней есть что-то еще, что могло бы повергнуть его в такую же депрессию? Он говорит «реакция» — я понимаю «эрекцию»! Помимо собственно «штуки», то есть симптома, у него все было хорошо, но «штука» все-таки во многом ограничивала его: без нее учеба могла бы проходить эффективнее, отношения с подругой были бы менее напряженными, поскольку в сексуальном отношении между ними царило взаимопонимание. Помимо учебы он почти ничего не может сделать, потому что ему нужно два часа утром, чтобы приспособиться к этому дню, душ — это одна из важных процедур, а затем он должен обстоятельно лечить экзему, «чтобы она не воспалялась». Ночью он не может учиться, потому что иначе на следующее утро симптом непременно обострится. Если экзема усиливается, он страдает бессонницей, беспокоится по ночам и расчесывается во время сна. Он уже много об этом думал и много читал; он понимает экзему как постоянное покраснение: стыд в контексте сексуальности, потому что симптомы начались после того, как он вступил в отношения со своей первой подругой. (Все это: сексуальность, стыд, покраснение, эрекция — возвращает нас к моей ослышке).
Роковым событием стала беременность этой его девушки, когда ей было 16, а ему 17. Об этом никто не узнал за пределами семьи. После долгих бесед с родителями приняли решение сделать аборт. Но экзема началась раньше. После этого ему стало плохо, у него появился страх прикосновений, он замкнулся, читал до 16 часов в день, у него появилось желание уйти в монастырь. При описании той ситуации стала ясна эдипальная составляющая симптома: с одной стороны, соперничество с отцом, который при этом отпечатался в психике пациента как карающее суперэго. Я думаю, что ему не нужна сексуальная дисфункция в качестве регуляции слишком острой близости, ведь экзема предполагает не только отграничение (на симбиотическом уровне), но и управление конфликтами (эдипальный уровень).
Наши первые интервью господин Нордман прервал, поскольку хотел пройти со своей девушкой практику в одной африканской стране, в больнице на высоте 2000 метров над уровнем моря. Он полагал, что экзема могла быть связана с климатом, и где-то вычитал, что погодные условия на большой высоте могут смягчить симптом. (Африканская страна напоминает мне монастырь, в который он хотел уйти подростком.) На следующем интервью пациент рассказал, как прошло его время в Африке: ему было очень интересно там работать, он чувствовал себя нужным, чувствовал, что его принимают всерьез, утвердился в своих знаниях, которые он может применить на практике. Экзема действительно почти прошла, и он подтвердил таким образом свои теоретические предположения на ее счет. Потом он получил телеграмму о том, что его отец при смерти и тот должен немедленно вернуться. Стоило ему получить эту телеграмму и начать собирать чемодан, как кожа на лице моментально воспалилась как никогда раньше — на высоте в 2000 метров.
Астма
Как и в случае экземы, появление и исчезновение которой связано с ситуациями-триггерами, такими как близость, сильная связь или расставание, симптомы астмы варьируются в зависимости от конкретных условий, значение которых часто проясняется с терапии. Из-за их относительно символического содержания эти психосоматические реакции очень близки к истерии. Кроме того, астма — это заболевание, симптомы которого внезапно появляются и исчезают в психодинамически значимых контекстах, так что в некоторых случаях они могут быть близки к конверсии. В 1913 году Пауль Федерн представил случай бронхиальной астмы на встрече Психоаналитического общества по средам 5 февраля.
Астма возникла впервые после отделения от матери [...]. Обстоятельствами приступов были разочарования или лишения эротического характера или касающиеся амбиций пациента. Характерной особенностью приступов астмы было определенное настроение астмы. [...] Это настроение всегда вызывалось неосуществленным сознательным или бессознательным желанием и до зрелого возраста оставалось ощущением несчастного и заброшенного ребенка. [...] «Мне нужно помочь, мне это не нравится, и мать должна прийти». Этой помощи ребенок добивается с помощью крика и плача, подчеркивая и демонстрируя свое несчастье. [...] В бессознательном больной пациент все еще звал свою мать, крича до потери дыхания. (Federn 1913, С. 304 и далее)
Одна пациентка из моей практики, госпожа Куадбек (которая принесла мне семимесячного младенца) многие годы страдала от астматических приступов в течение дня — вечером, достаточно регулярно около 23 часов, они исчезали. Пациентка думала, что симптом связан с ее страхом людей, потому что пропадал, когда вечером она могла быть уверена, что может беспрепятственно посвятить остаток дня себе. То есть приступ астмы — это не только «взывание к матери», но и, как отметил уже Феликс Дойч (Deutsch 1933, C. 142), способ оттолкнуть мать: «Было достаточно одного угрожающего приближения к запретному объекту любви, чтобы вызвать дыхательный спазм». В конце концов, когда речь идет об астме, мы говорим о задушенном крике, ведь воздух не может свободно выйти наружу.
Другой пациент страдал от тяжелых приступов сенной лихорадки, когда, выходя из вокзала, ехал в конной упряжке по тополиной аллее, ведущую в усадьбу матери. Он думал, что дело в пыльце, пока не понял в один прекрасный день, что приступы случались исключительно по пути к матери, но не тогда, когда он ехал обратно по той же аллее на вокзал…
Молодой человек Беатус Клаассен, заболевший язвенным колитом сразу после того, как уехал из родительского дома, испытывал панический страх перед сближением с девушками-ровесницами, и даже тогда, когда влюбился, что произошло довольно скоро.
Надо сказать, я не считаю сексуальную тревогу, которую можно понимать как страх симбиоза, типичной для психосоматических пациентов. В основном, психосоматический симптом служит защитой, так сказать, бастионом, ограничивающим человека от близости, которой тот боится, но это не обязательно влияет на сексуальные отношения, поскольку связанная с ними близость выносима. По моему убеждению, здесь речь идет об «операциональной сексуальности» (McDougall 1978), оторванной от человеческой близости и отношений, что может указывать на родство с сексуальным извращением, особенно в функции, регулирующей степень близости/дистанции.
Вернемся к Беатусу Клаассену. Однажды он отправился в достаточно длительный поход на велосипеде с девушкой, и поносы мучали его настолько сильно, что бедняга, особенно вечерами, часами был занят опорожнением собственного кишечника. Усталая девушка уходила в палатку, и когда кишечник успокаивался и господин Клаассен мог думать о том, чтобы идти спать, девушка уже давно лежала в спальнике, и ничего уже не могло «случиться».
Мы снова видим, что, как и в других физических нарушениях, даже здесь симптом, выражающий амбивалентное отношение пациента к объекту, двойствен — это не «взывание к матери», а в гораздо большей степени защита от потребности в матери. Если бы мать стала слишком близка, возникла бы опасность «становления слиянными».
Виола Ритц
20 января 1988 г. На прошлой неделе астма была сильнее, чем когда-либо, в том числе на рабочем месте, где ее никогда не было. И это было потому, что босс заболел, и они возлагали на нее слишком большую ответственность. Когда он вернулся, у нее не было проблем с дыханием на рабочем месте. Пациентка рассказывает, что дочь собирается от нее съехать. «Думаю, я бы не выжила, если бы не Ингрид. Поскольку она была со мной, я все время готовила ей, а заодно готовила для себя. Для себя одной я бы этого не делала. В одиночестве я для себя ничего не стою». Теперь дочь-подросток постепенно становится ее матерью, она готовит и убирает.
Госпожа Ритц на самом деле рисует картину слияния матери и дочери: будучи матерью для своей дочери, она была матерью и для себя самой, или же дочь — в определенной мере уже тогда — становилась матерью для нее. Без дочери нет материнства. Теперь это на самом деле произошло: дочь берет на себя функцию матери.
У Виолы Ритц была сильная пневмония в возрасте шести недель. Она была настолько слаба, что даже не кричала несколько дней и ее уже соборовали. Потом она снова закричала, но у нее есть идея, что тогда она впервые спряталась в болезнь, замуровала себя в ней. Первый сын родителей умер от пневмонии, поэтому у нее есть мертвый брат — она ребенок-суррогат (см. Hirsch 1997, C. 172 и далее). У сестры также была пневмония: она и ее сестра, вероятно, должны были умереть от той же болезни, что и брат, любимый родителями. Отец хотя бы иногда занимался с пациенткой, а мать — нет. Однажды отец принес Виоле футбольный мяч, и в запале игры вдруг сказал: «О, вот бы ты была мальчиком!»
Госпожа Ритц не хочет ничего давать (она даже не хочет приносить мне медицинскую справку). Она хочет, чтобы ее держали.
Подруга Ингрид лежит в детской больнице, мать и дочь навещали ее. Ингрид хотела побывать в отделении для грудных детей. Там у миссис Ритц был сильный импульс обнять и качать кричащего младенца. Она плачет. Она не может плакать о себе, только о ребенке. У нее нет воспоминаний о каких-либо проявлениях нежности с матерью.
Сенной лихорадки в этом году не не было. С самого начала терапии она не брала ингалятор с собой, когда выходила из дома: у нее больше нет астмы. Раньше она всегда носила его с собой, и если забывала его дома, обязательно случался приступ. Когда из-за ингалятора у нее усилилось сердцебиение, она использовала пустой баллончик и симптомы исчезали, хотя она точно знала, что там нет лекарства.
Пустой контейнер для лекарства имеет значение переходного объекта, который становится протосимволической репрезентацией матери. Объект теряет негативное качество, потому что он управляемый. Госпожа Ритц носила свой ингалятор в сумке годами и не использовала его. Это напоминает многих фобиков: даже когда их симптомы становятся меньше, они все равно носят с собой пустую упаковку из-под валиума.
Затруднение дыхания случилось только однажды: в День матери. Она чувствовала себя виноватой в том, что не позвонила своей матери.
Тема матери проходит сквозь всю историю госпожи Ритц. Раньше работа была «свободной зоной», не зараженной матерью. Можно себе представить, что в переносе компания обрела значение матери, а начальник — отца, и оба были терпимыми в равновесии. Но если «отец» отпадает, то возникает необходимость усиления границы, защищающей от «матери», через болезнь. Ее ребенок создал мать — ее как мать, иначе она не находила смысла в своей жизни. Потом ребенок был «матерью» для нее, но теперь она хочет уйти. Болезнь умершего брата проливает свет на выбор симптомов: она плачет о младенце, на самом деле неотличимом от ее мертвого брата и ее самой. Плач как выражение горевания должен постепенно заменять психосоматический симптом, который, предположим, содержал в себе страх смерти, агрессию (мать больше волновалась о мертвом брате, в то время как Виола Ритц была «просто» девочкой), она была лишена заботы и разочарована. Симптом содержал в себе крик в адрес матери, но и границу — «не подходи слишком близко!». Теперь есть только чувство вины по причине идентификации с агрессором, за то, что она не была матерью для своей матери. Этого достаточно, чтобы вновь возникла необходимость в психосоматическом симптоме (День матери).
Сексуальная дисфункция
Хотя конфликты, которые проявляются в сексуальных расстройствах, сегодня отступили в терапевтической практике на второй план (в сравнении с прошлым), они все еще случаются и могут быть рассмотрены, по крайней мере, частично как расстройство отношений. Сексуальность является одной из многих областей, в которых проявляется качество отношений, в том числе и в их бессознательной динамике, в которой можно проследить и развитие отношений. Как и в других психосоматических или функциональных симптомах, в сексуальной дисфункции можно увидеть смысл в регуляции близости и дистанции, или в необходимости отграничения, но особенность тут в том, что успешная сексуальность приносится в жертву, чтобы спасти целое, а именно отношения. Потому что если бы расстройство не устанавливало барьеры, тому или другому участнику отношений пришлось бы бежать из страха близости. Опять же, тело «действует», и человек беспомощен, потому что он ничего не может сделать, но вынужден раскрыть бессознательную динамику отношений. Наконец он найдет средства, которые сделают физическое расстройство излишним.
Не вдаваясь здесь в детали широкого поля сексуальной дисфункции, можно достаточно уверенно сказать, что импотенция и «фригидность», а также вагинизм определенно выстраивают барьер, ограничивающий от партнера, в то время как преждевременное семяизвержение и аноргазмия позволяют сближение, но не допускают полной отдачи.
У господина Антинори всегда было несколько женщин одновременно. В основном он курсировал между двумя молодыми женщинами. О третьей, матереподобной и намного старшей женщиной, с которой он постоянно вступал в сексуальный контакт, он молчал даже в многолетней групповой терапии. Становясь старше, он все чаще думал о том, чтобы создать семью, и однажды переехал к своей девушке, не обрывая при этом контактов с другими женщинами. После долгих дебатов подруга его из-за этого бросила, и он познакомился с другой девушкой, Марион. У них был «суперсекс», но он считал, что она ему не подходит… В конце концов он расстался с ней и остался один. Незадолго до Рождества Марион опять объявилась, и у него развился доселе невиданный страх того, что девушка сможет вновь его «захватить». Он обратился к бывшей девушке, с которой жил вместе и которая его бросила, встретился с ней и уверился в том, что не хочет к ней возвращаться. Потом он опять связался с Марион, они встретились и были очень рады, что снова вместе, но когда он захотел с ней переспать, господин Антинори впервые в жизни испытал полную импотенцию.